Спустя три года ко мне вернулся Гинзберг.
Скоро тут будет годовой отчет, а пока я продолжаю захламлять дневник чужим.
Я бродил по берегу грязной консервной свалки, и уселся в огромной тени паровоза «Сазерн
Пасифик», и глядел на закат над коробками вверх по горам, и плакал. Джек Керуак
сидел рядом со мной на ржавой изогнутой балке, друг и мы, серые и печальные, одинаково
размышляли о собственных душах в окружении узловатых железных корней машин. Покрытая
нефтью река отражала багровое небо, солнце садилось на последние пики над Фриско,
в этих водах ни рыбы в горах —ни отшельника, только мы, красноглазые и сутулые,
словно старые нищие у реки, сидели усталые со своими мыслями. — Посмотри на Подсолнух,—сказал
мне Джек,—на фоне заката стояла бесцветная мертвая тень, большая, как человек
возвышаясь из кучи старинных опилок — я приподнялся, зачарованный-это был мой
первый Подсолнух, память о Блейке — мои прозрения — Гарлем и Пекла восточных рек,
и по мосту лязг сэндвичей Джоза Гризи, трупики детских колясок, черные стертые
шины, забытые, без рисунка, стихи на речном берегу, горшки и кондомы, ножи-все
стальные, но не нержавеющие,—и лишь эта липкая грязь и бритвенно острые артефакты
отходят в прошлое — серый Подсолнух на фоне заката, потрескавшийся, унылый и пыльный,
и в глазах его копоть и смог, и дым допотопных локомотивов — венчик с поблекшими
лепестками, погнутыми и щербатыми, как изуродованная корона, большое лицо, кое-где
повыпали семечки, скоро он станет беззубым ртом горячего неба, и солнца лучи погаснут
в его волосах, как засохшая паутина, листья торчат из стебля, как руки, жесты
из корня в опилках, осыпавшаяся известка с ветвей, мертвая муха в ухе. Несвятая
побитая вещь, мой подсолнух, моя душа, как тогда я любил тебя! Эта грязь была
не людской грязью, но грязью смерти и человеческих паровозов, вся пелена пыли
на грязной коже железной дороги, этот смог на щеке, это веко черной нужды, эта
покрытая сажей рука или фаллос, или протуберанец искусственной-хуже, чем грязь-промышленной-современной
- всей этой цивилизации, запятнавшей твою сумасшедшую золотую корону — и эти туманные
мысли о смерти, и пыльные безлюбые глаза, и концы, и увядшие корни внизу, в домашней
куче песка и опилок, резиновые доллары, шкура машины, потроха чахоточного автомобиля,
пустые консервные банки со ржавыми языками набок — что еще мне сказать? — импотентский
остаток сигары, влагалища тачек, молоч- ные груди автомобиля, потертая задница
кресла и сфинктер динамо — все это спрелось и мумифицировалось вкруг твоих корней,—
и ты стоишь предо мною в закате, и сколько величья в твоих очертаньях! О совершенная
красота Подсолнуха! Совершенное счастье бытия Подсолнуха! Ласковый глаз природы,
нацеленный на хиповатое ребрышко месяца, проснулся, живой, возбужденно впивая
в закатной тени золотой ветерок ежемесячного восхода! Сколько мух жужжало вокруг
тебя, не замечая твоей грязи, когда ты проклинал небеса железной дороги и свою
цветочную душу? Бедный мертвый цветок! Когда позабыл ты, что ты цветок? Когда
ты, взглянув на себя, решил, что ты бессильный и грязный старый локомотив, призрак
локомотива, привиденье и тень некогда всемогущего дикого американского паровоза?
Ты никогда не был паровозом, Подсолнух, ты был Подсолнухом! А ты, Паровоз, ты
и есть паровоз, не забудь же! И взяв скелет подсолнуха, я водрузил его рядом с
собою, как скипетр, и проповедь произнес для своей души, и для Джека, и для всех,
кто желал бы слушать: — Мы не грязная наша кожа, мы не страшные, пыльные, безобразные
паровозы, все мы душою прекрасные золотые подсолнухи, мы одарены семенами, и наши
голые волосатые золотые тела при закате превращаются в сумасшедшие тени подсолнухов,
за которыми пристально и вдохновенно наблюдают наши глаза в тени безумного кладбища
паровозов над грязной рекой при свете заката над Фриско.